...Одуванчик... Симпатичное жёлтое опустошение.
Чак Паланик

... — Я ещё второго рожу! Все твои машины, дома моими будут! — визжала, истерзанная Анной, любовница мужа. Он на неё:

— Заткнись! Дура!

— Мама! Хватит! — в унисон ему орала соперницы дочь, на руках которой ревел малыш, невольно нарушивший мир Анны своим рождением.

Дети рождаются и в нарочной любви.

Любовь с фальшивым оттенком. Подделка.

«Да идите вы...»

Не удостоив мужа ни словом, ни взглядом, с брезгливой жалостью к съёжившейся на полу сопернице и с ниспавшим на неё спокойствием, в какой-то степени даже радостью, что не любовь, а пресловутые деньги оказались важными составляющими их порочную связь, Анна направилась прочь.

На улице, вместе с глотками свежего воздуха, внезапно на неё накатило другое чувство — унизительная досада.

Муж, которого она не только любила, а и уважала (неглупый человек), позволил использовать себя.

— Аня! Выслушай! — догнал он её.

«Его использовали! Как без мозгов самца и дойную корову».

— Хватает наглости заговаривать со мной? После того, что я сама воочию видела?

— Ты оскорблена. Понимаю, но...

«Он понимает единственно это?» «Ты не оскорблён? Тебя использовали!»

... — ты знаешь, как я люблю детей. Ты видела, какие там условия...

— Ах да! Может, это есть твой уровень? Может, это под стать тебе? К чему тебе кристальная чистота, сервировка «по две тарелки», непременные салаты, выпечки на десерт. Вот эта убогость, грязь, она тебе больше подходит.

Муж, которого она не только любила, а и уважала (неглупый человек), позволил использовать себя.

— Довольно! Я миллион раз... Я не узнаю тебя! Эта дикая сцена была настолько неприятна и безобразна. Она грозит судом.

— Плевать. Я не жалею, что своими глазами видела всё. Жалею, что умудрилась скинуть туфли, — брезгливо скривила губы.

— Родная, поговорим по-человечески? Не могу я его оставить. Она сказала — нет сливочного масла, в кашу положить. Я привёз, заигрался с ребенком. Я натворил, но он мой... растёт в таких обстоятельствах....

— Сочувствие! Ты ожидаешь от меня сочувствия? А как же я? Видно, ты мне очень сочувствовал, когда кувыркался с этой дрянью. Не подходи ко мне. Чтобы я не видела тебя час, два... не знаю сколько, но чтобы не видела!

Захлопнула дверцу машины, рванула с места. В мгновение оказалась у родительского дома.

Невозмутимость уплывает.

Руки выбивают мелкую дрожь.

Перед глазами опять этот кошмар — Одуванчик! Его опушённые семянки, сносимые ветром, разлетаются. Разлета-а-ются! Стержень пустеет.

Она закрывает голову обеими руками. По-детски. Нет, не из-за страха перед ожиданием оплеухи — её никто никогда не бил.

Ей кажется, что она как Одуванчик. Что сейчас вся её сущность, раздробившись на парашютики, разлетится.

Ей кажется, что она как Одуванчик. Что сейчас вся её сущность, раздробившись на парашютики, разлетится.

Уверенность, любовь, всё, что дорого ей, её жизнь — разлетятся, как летучки одуванчика.

Почему так больно? Мамочка, помоги мне. Пожалуйста. Почему ты меня оставила, мама? Почему я не могу зарыться в складки твоего платья в поисках утешения? Ма-а-ма!..

...— Ма-а-ма! — возглас девочки, одновременно восхищённый и удивлённый.

В левой пухлой ручке, испачканной млечным соком, она держит жёлтый одуванчик и, обомлев, стоит перед его пушистым собратом. Впервые видит данное чудо.

— Что? — отвечает Мама и на её вопросительный взгляд кивает: — Конечно, сорви.

В ту же минуту Мама с учащённым сердцебиением бежит на рёв. Удостоверяется, что никакое насекомое не укусило дочь.

— Анечка? Что?

Девочка с ужасом смотрит на одуванчик, из которого от лёгкого дуновения ветерка отходят и улетают его паппусы.

— Ну, что ты, доченька? Это всего лишь одуванчик. Он такой. Он улетает.

Кроха рыдает.

Внезапно Мама — свойственно матерям — всё понимает. Понимает, что расстроило её дитя. Какие ассоциации вызвал разлетающийся одуванчик в её головке и почему. В нервном срыве, считает, виновна она, точнее её стресс, депрессия, бесконечные переживания, слёзы по поводу открывшейся измены мужа (большой чиновник), рождения у него внебрачного сына.

Девочка с ужасом смотрит на одуванчик, из которого от лёгкого дуновения ветерка отходят и улетают его паппусы.

Как часто мы заблуждаемся, считая, что малые детки, занятые своей детской жизнью, не замечают нас — взрослых, ничего не понимают. Увы.

Мама поднимает дочку, прижимает к груди. Тактильных касаний потом по жизни будет немало, но это объятие, сродни биологическому единению, будет сопровождать обеих до конца дней их.

— Душа моя, счастье моё, солнышко. Успокойся. Моя хорошая. Я здесь. Я с тобой, милая.

«Не разревусь!»

— Ну-ка. Что у тебя в руках? Одуванчики. Жёлтенький, цветущий. А этот — старенький.

Женщина осторожно указывает на правую ручку крохи, всё ещё сжимающую стебелёк, на чашечке которого сохранился один паппус, и тот готовый сорваться. Затихнувшая было малышка всхлипывает. Мама перебивает ласково:

— Он плодоносящий. В его парашютиках есть семена. Ветерок заберёт их, разбросает, и появятся новые цветочки.

Но губки кривятся, готовые издать вопль.

— А давай мы его выбросим!

Глазки блестят от слёз и благодарности. Разжимает кулачок.

Затихает. Сопит на надёжных, добрых руках. Вдруг вздрагивает, заглядывает Маме в лицо, прикладывает ладошку к её щеке, шепчет:

... — «Никогда» обещала ты, мама! Зачем же ты меня бросаешь? Не уходи! Не оставляй! Как я без тебя?

— Ты не улетишь? Ты не бросишь меня, мамочка?

— Никогда.

... — «Никогда» обещала ты, мама! Зачем же ты меня бросаешь? Не уходи! Не оставляй! Как я без тебя?

Горе так пронзительно. Анна не видит никого: ни медперсонал, набежавший со всего онкологического отдела, ни больных, также набежавших отовсюду, ни мужа, пытающего успокоить её. Ни отца. Рыдающего. Его меньше всего.

Она прижимает к груди ещё тёплое, истощённое болезнью, иссохшее за несколько месяцев тело Мамы. Оно такое хрупкое, что крупная Анна кажется себе ещё крупнее, из-за чего прижимает крепко, но бережно, словно боится сделать ему больно.

Никто не решается подойти.

— Ма-а-ма!

...Мама. «Наконец-то. Ты так редко ко мне приходишь». Кладёт голову ей на колени. Мама перебирает её волосы. Анна слышит свой голос:

— Ребёнок похож на него.

— Кровь, — отвечает Мама бесцветным голосом, словно не придаёт этому большое значение. Знает — сколько бы мы ни тешили себя мыслью изменить ситуацию, это не в наших силах. А в мире есть и поважнее дела. Интереснее.

— Мама, скажешь тоже.

У неё не получается возмутиться, как хотелось бы, напротив, голос звучит не менее безразлично, чем у Мамы. Знает — таковы обстоятельства её жизни, такова история её семьи. Надо жить. Надо идти дальше.

Она колебалась меж двумя разрывающими её порывами — молча уехать и высказать давно заготовленную фразу.

Она теснее прижимается к родному телу. Ей легко. Невесомо. Прикрывает глаза. Мама:

— Прости отца.

— Ни за что, — к своему удивлению не кричит, а безмятежно: — ты простила?

— Да.

— Мне так тебя не хватает, мама. Три года без тебя. Так не хватает...

Холод, пробравшийся в авто, проник и в душу, растворив видения. Анна очнулась скорее от него, а не от стука по капоту. Отец. Не «папа». Не «папочка». Он приник лбом к стеклу дверцы. Взгляд его тревожный. «Дочь... замёрзнешь... зять звонил...»

Она колебалась меж двумя разрывающими её порывами — молча уехать и высказать давно заготовленную фразу.

«Всё из-за тебя! Ненавижу! Ты виноват во всём. Ты! Ты извёл маму своими гулянками. Из-за тебя она умерла. В 57! Почему она? Не ты? Лучше бы...»

Воспитание превыше много чего. Воспитание удерживает от необдуманных действий. Воспитание порой вызывает сожаление и всё же действует во благо, чем во вред. Быть может, воспитание спасёт мир.

Она вышла из машины, посмотрела отцу в лицо. Давно не смотрела на него так пристально, так по-дочернему, по-хорошему. Постарел.

— Иди в дом. Поеду я. К себе.

Она вышла из машины, посмотрела отцу в лицо. Давно не смотрела на него так пристально, так по-дочернему, по-хорошему. Постарел.

— Тебе нежелательно за руль, я отвезу.

— Не беспокойся обо мне. Я сильнее мамы. Я — стержень. Как ты. Папа.

На следующее утро Анна прямиком направилась к сопернице, чему послужил звонок участкового. Уже знакомая ей девочка лет шестнадцати, дочь Тони, открыла дверь, от неожиданности растерялась, пропустила в квартиру.

Гостья глянула на свои элегантные туфли, нелепо смотревшиеся здесь, но разулась.

Мальчик катал по полу машинку. Замер. Она тоже. На секунду. Похож.

— А, пришла! Просить-умолять. И не думайте! Заплатите мне по полной. Сняла побои, — злорадно закричала Тоня.

Анна игнорируя злодейку, села на обшарпанное кресло. Отчеканила:

— Ты меня не интересуешь, твои угрозы и того меньше. Меня интересует ребёнок. Он носит мою фамилию, известную в городе. Он от моего мужа. Спасибо тебе, что доказывать не нужно. Ты сама кичишься этим, в интернете любишь пестрить его фотками, инициалами.

Она обвела комнату взглядом.

— Сын моего мужа — мой сын. Он в таких условиях проживать не будет. Ты ведёшь разгульный образ жизни. Разнузданный. Пьёшь. Доказательств немерено. Соседи. Участковый. Сегодня сюда придут соцработники из опеки. Тебя лишат материнских прав. Ребёнок по закону перейдёт к законному отцу.

Тоня, очевидно, ожидала, чего угодно, но не такого поворота. Она, прикрыв собою сына, тихо опустилась на колени перед Анной, а та не знала, куда деть глаза — такой взгляд может быть исключительно у матери, которая не переживёт разлуку с ребёнком. Тоня оказалась, к удовольствию Ани — неглупой и, к неудовольствию — любящей матерью.

— Ты меня не интересуешь, твои угрозы и того меньше. Меня интересует ребёнок. Он носит мою фамилию, известную в городе.

— Только не это! Пожалуйста! Всё, всё сделаю, как вы скажете.

Обычная житейская ситуация? О! Каждая ситуация, в которой оказывается человек есть часть его бытия, жизни. Не история? О... Хотела бы она, чтобы эта была не её история.

Семья. Была, есть, будет. Но потеряна всеобъемлющая вера в семейные ценности.

Муж. И не мыслил уходить. Но «родной» ли, доверять ли (впредь) — вопрос вопросов.

Дети. Её дети со своим отцом. Но со значительно убавившимся уважением к нему, ибо у ребёнка в головке сохраняется картинка страдания матери.

Любовь. Она есть. Но рядом с ней в сердце расположилось разочарование.

Любовь теперь другая. Не так чиста, не так искренна.

Всё не так.

Она сама — другая. В душе что-то застыло, «обезразличилось». Что-то прекрасное.

Одуванчик?

Он не разлетается. Как в скульптуре Робина Курки в Рёсрате, в Германии.

По-честному?

Иногда ей очень хочется услышать, как в любимом мультфильме «Ледниковый период»:

— Ой, одуванчик! Наверное, последний в этом году!

Read Full Article